Деревенская прелестница - Страница 13

— Да вѣдь не съѣдятъ, такъ намъ-же потомъ всѣ остатки оставятъ, — замѣтила Соня. — Въ прошлый разъ цѣлый кусокъ сыру оставили.

— А тятенька подхватилъ его да и весь слопалъ, такъ что-жъ хорошаго? Нѣтъ, я и языка соленаго себѣ кусокъ отрѣжу. Такъ будетъ лучше, надежнѣе. Отрѣжу и спрячу га завтра. А то сегодня пиръ, а завтра иди съ рукой въ міръ.

Клавдія откромсала кусокъ соленаго языка и положила его въ сторону.

Сестры пообѣдали и накормили Устю. Соня стала прибирать со стола, мыть посуду, Клавдія опять положила на два стула гладильную доску и принялась нашивать кружева на шелковую юбку. За работой ей вспомнилась давишняя сцена съ учителемъ, и въ головѣ ея мелькнуло:

«А что если онъ и въ самомъ дѣлѣ влюбившись въ меня? Вотъ штука-то! Впрочемъ, онъ никогда и виду не подалъ насчетъ этого. Ни разговора, ни словъ пронзительныхъ… Даже не ущипнулъ никогда, по спинѣ никогда не похлопалъ. Ласковыя-то слова онъ всегда говоритъ, но это вовсе не любовныя слова», разсуждала она. «А впрочемъ, вѣдь иные скрытны… Въ душѣ чувствуютъ, а слова говорить и руки распространять робѣютъ. А навязаться навязался ко мнѣ. Ужасъ, какъ навязался. Вѣдь и писать-то меня учить онъ самъ вызвался. Вызвался и еще ходить началъ. Приглашать я его не приглашаю, а онъ ходитъ. И ужъ теперь слѣдить за мной началъ. По пятамъ ходитъ, подсматриваетъ. Вчера пришелъ подсматривать и Флегонта увидалъ… Сегодня опять. Ну, зачѣмъ, спрашивается, онъ сегодня притащился? Притащился и вдругъ этакій скандалъ! Вотъ навязался-то! И вѣдь онъ не отстанетъ. Онъ и еще, и еще… Спасать меня задумалъ. И съ чего приболѣло это спасеніе? Нѣтъ, пожалуй, что и въ самомъ дѣлѣ влюбленъ въ меня», рѣшила Клавдія, улыбнулась и спросила сестру:

— Ты, Сонька, почему думаешь, что Михаилъ Михайлычъ влюбленъ-то въ меня?

— Да какъ-же… Вѣдь это сейчасъ видно. Онъ ревнуетъ тебя, къ каждому человѣку ревнуетъ, иначе зачѣмъ-бы онъ сюда-то прибѣжалъ? — отвѣчала Соня.

— Гмъ… — опять улыбнулась Клавдія. — А ты слышала, вѣдь онъ не про любовь говоритъ, а о томъ, что спасти меня отъ чего-то хочетъ.

— Мало-ли что онъ говоритъ! Прямо — влюбленъ. Влюбленъ и ревнуетъ. Удивляюсь, какъ ты это сама-то понять не можешь.

— А мнѣ кажется, что онъ просто юродивый, какой-то не настоящій, порченый, — сказала Клавдія.

— Вотъ изъ-за того-то, что онъ не настоящій — онъ и не говоритъ тебѣ, что влюбленъ, а что онъ влюбленъ и ревнуетъ — это вѣрно, — подтвердила Соня.

— Ты думаешь?

— Конечно-же. Да это не я одна говорю, а и сосѣди говорять… Понятное дѣло только, что они все это говорятъ, чтобы срамить тебя. Вонъ вчера и Суслиха въ мелочной лавкѣ…

— Брось, Сонька, оставь… — съ неудовольствіемъ проговорила Клавдія.

Соня помолчала и продолжала:

— Да и нельзя тебя не срамить. если ты сама срамишься.

— Тебѣ сказано, чтобы ты оставила! Какъ ты смѣешь мнѣ это говорить, если я васъ всѣхъ пою и кормлю! Безъ меня вы что? Вы погибли-бы съ тятенькой, — закончила Клавдія и умолкла.

XII

Часы пробили четыре. Охотники все еще не возвращались. «Милліонеръ» Перешеевъ проснулся, сидѣлъ на лавкѣ, почесывался, кашлялъ, чихалъ, кряхтѣлъ, зѣвалъ, говорилъ Клавдіи и Сонѣ, что у него болитъ голова, и просилъ указать, гдѣ продовольственный складъ, привезенный Швырковымъ, чтобы пропустить рюмочку и опохмелиться, но ему вина не давали.

— Вѣдь опять напьетесь, а что хорошаго? — говорила ему Клавдія. — Лучше-же товарищей подождать вамъ, когда они вернутся. Подите-ка, вонъ на крыльцо да умойтесь хорошенько холодненькой водицей, и голова не будетъ болѣть.

— Ну, вотъ… Съ какой стати мнѣ умываться! Я чистый… — продолжалъ кряхтѣть Перешеевъ.

— Тутъ не въ чистотѣ дѣло, а чтобы освѣжиться.

— Рюмка-то лучше освѣжитъ, а мнѣ только единую, больше и не надо. Дайте, кралечка писанная, рюмочку…

— Нѣтъ, нѣтъ. Водки до прихода Кондратія Захарыча я вамъ не дамъ. И скажите пожалуйста, для чего вы ѣздите сюда, если на охоту не ходите? Вѣдь напиться-то и спать и въ Петербургѣ у себя дома можно, — задала Клавдія вопросъ Перешееву.

— Да что-жъ подѣлаешь, если онъ зоветъ! Швырковъ, то-есть. «Поѣдемъ, говоритъ, за компанію». Ужъ такой онъ человѣкъ, что не можетъ быть безъ компаніи. А я человѣкъ свободный, теперь безъ дѣла.

— Какъ? Такъ-таки вы ничѣмъ не занимаетесь?

— Былъ конь да изъѣздился, а теперь всѣ мои дѣла въ конкурсномъ управленіи, и Швырковъ кураторомъ отъ коммерческаго суда назначенъ, — отвѣчалъ Перешеевъ.

— Ничего я этого не знаю и не понимаю. Напрасно говорите, — махнула рукой Клавдія и спросила:- Вы что-же, женатый человѣкъ, есть у васъ дѣти?

— Дѣтей нѣтъ, а женатъ былъ два раза, но вторая жена сбѣжала и живетъ по отдѣльному виду.

— Должно быть, ужъ вы хороши, коли жена отъ васъ обѣжала.

— Я смирный… Я мухи не обижу… — проговорилъ Перешеевъ, осклабился, почесалъ красный носъ и прибавилъ:- А водочки-то, красавица, вы мнѣ, все-таки, дайте.

— И не просите. Ни за что не дамъ. Вотъ чай сейчасъ мы пить будемъ, такъ пейте чай съ нами. Чай отлично протрезвляеть.

— Позвольте… Да мнѣ протрезвленія и не надо. А мнѣ нужно, чтобы въ голову ударило — ну, я поправлюсь и развеселюсь. А трезвый я мраченъ и мнѣ все такія мысли въ голову лѣзутъ, что вотъ взять веревку и гдѣ-нибудь повѣситься.

Клавдія закрыла лицо руками и воскликнула:

— Охъ, что вы это говорите! Страсти какія! Уходите, уходите куда-нибудь.

— Вѣрно, умница. Я правильно говорю. Вотъ какой я человѣкъ! И Швырковъ это знаетъ и всегда мнѣ даетъ похмелиться.